Мифологические рассказы Псковско-Белорусского пограничья о лешем

(по материалам фольклорного архива Псковского государственного университета)

По данным пятитомного этнолингвистического словаря, представления о лешем сильно развиты у русских, особенно на Русском Севере. В восточно-белорусских и восточно-украинских традициях они известны в меньшей степени и постепенно ослабляются к юго-западу восточнославянского ареала (СД III: 104). Псковско-Белорусское пограничье, как известно, примыкает к восточнобелорусскому региону. В материалах ФА Псков ГУ имеются 22 текста о лешем из районов Псковско-Белорусского пограничья, исключая Великолукский р-н. Часть записей произведены в 1980-х гг.: Уев. Калошинский с/с (1981), Нев. Усть-Долысский с/с (1984), Н-Сок. Вязовский с/с (1988). Основное количество текстов зафиксировано в 2000-х гг.: Себ., Бояриновская, Ленинская вол. (2006); Пуст. Алольская вол. (2005), Н-Сок. Бологовская вол. (2006), Нев. Ивановская вол. (2008); Кун. Жижицкая вол. (2009). Записи произведены от исполнителей 1910-х, 1920-х, 1930-х, 1950-х, 1960-х и 1980-го годов рождения. Таким образом, наши материалы отражают состояние традиции приблизительно от 20 -X гг. XX в. до 2000-х гг. XXI в. включительно.

Леший в мифологии восточных славян — дух леса, хозяин леса, распоряжающийся его богатствами, покровитель лесных зверей и птиц. Это представление, несмотря на современный колорит, сохраняется в рассказе о лешем, якобы наказавшем веселую компанию за неподобающее поведение в лесу (AI 34): «Леший — хозяин леса, так считается, он его оберегает, защищает. У нас был случай, что поехали мы на природу, на речку купаться, развели костёр, накрыли, как говорится, стол. Вот. И пошли купаться. А когда вернулись, то обнаружили полный разгром! Костёр потушен, спичек не нашли, всё перевернуто, всё было со скатерти сдёрнуто! Ну, вряд ли это сделал кто-то из местных жителей, потому что мы всё-таки были одни. И мы так подумали, что леший на нас поругался, потому что мы костёр оставили без присмотра» (Нев. Рыкалёво Ивановск. с/с. 2008 643-41).

В основе другого рассказа той же информантки лежит традиционный мотив «Леший служит человеку, предупреждает об опасности: отгоняет с места, на которое падает дерево» (AI 14ж): «Мне рассказывал дедушка. Как-то женщина с ребёнком возвращались домой, и шли через лес. И началась гроза. Ну, женщина, естественно, ребёнка схватила и побежала быстрее в сторону деревни. И <…> вот как будто её остановило что-то, вот как зацепило! И вот она остановилась резко — и вдруг перед ними упало дерево! Ну, вот <…> защитил! Ведь если бы женщина дальше бежала и не остановилась, то их бы, наверное, убило!» (Нев. Рыкалёво Ивановск. вол. 2008 643-42).

След архаических представлений о лешем — хозяине и покровителе лесных животных и в то же время покровителе крестьянского стада, пасущегося в его лесных владениях или возле них (AI 17а), отложился, на наш взгляд, в нарративе, связанном с обычаями Егорьева дня в Пустошкинском районе. Покровительство крестьянскому домашнему скоту оказывается лешим в случае заключения договора между пастухом и лешим (AI д). При этом по договору какое-то животное из стада может быть назначено в жертву. По народному поверью, если корову или овцу зарезал волк, значит, она ему была предназначена (леший, а в поздней традиции святой Егорий — волчий пастырь). Выбор, обрекающий скотину на съедение волком, как следует из текста, мог быть обусловлен нерасположением пастуха к ее хозяину, если последний в день первого выгона скота не одарил пастуха ритуальным угощением: «<…> Это у нашей и у той дяревне. Один всегда пас всей дяревни стадо, и как токо вот выгнали в поле, и яму как бы, значит, такое как бы закон: чтоб принясти ему пару яичек, пирога. И вот если не принясли, обязательно отдасть того хозяина овцу волку! [- Почему?] — Рассярдился: надо выкупать чтоб!» (Пуст. Гаево Алольск. вол. 2005 1429-4).

Единственный текст, записанный в 2009-м году в Куньинском районе, содержит поверье о семье лешего: «Раньше были лешие, <…> ну водились они, [у них] свои семьи были. [Расказывали:] Бывало, придём [и слышим]: воют, исть хочут. Задержутся [люди] в делянке — называлися делянки, разрабатывались: пахали, озимую рожь там, сеяли зерно озимое — а они вот воють тама! Вот так рассказывали. Ну, это мне не приходилось, этого я не видела <…> [- Так была у лешего семья?] — У него было всё: зкена, дети, все были. Они больше сидели в больших лесах, в излеске. А потом оттуда начинают проделки: плакать, выть!» (Кун. Хмелево Жижицк. вол. 2009 1791-13).

Среди повествований о встречах человека с лешим, зафиксированных экспедициями ПсковГУ на территории Псковско-Белорусского пограничья, главным образом представлены рассказы, развивающие различные варианты наиболее распространенного на всей территории восточных славян мотива «Леший водит/заводит/ морочит человека» (AI 5) и близкого к нему мотива «Леший пугает человека» (AI 6): «[- Скажите, не было рассказов, что в лес кто-то пошел, и его леший там водил?] — Говорили… Ну что? Заблудишься и никак не выйти, ни туда, ни туда. Пока ему уже [надоест]… натешится этот леший. Было, говорили» (Себ. Совращино Ленинск, вол. 2006 1644-55); <<А вот водить — один раз меня водил [леший]. [Я] В Авинище был, на лесовозе работал. И тоже так на дороге стал. Ну, как, от дороги немного отойдешь, ягоды пособираешь и обратно на дорогу. Вот минут 15 по дороге шёл по прямой {ну, чтоб не заблудиться — по прямой обычно идешь). На плантацию черники большую попал. И пока ходил-ходил, собирал, ну, примерно пошёл в ту сторону, откуда вышел. Через два с половиной часа только вышел на дорогу! 200 метров от своей машины! Где ходил — не знаю. Кто меня куда водил? <…> Вот идешь правильно. Знаешь, что туда надо идти. Идешь-идешь — до дороги никак не дойти!» (Пуст. Алоль Алольской вол. 2005 1432-140.1).

В современном рассказе о приключениях пассажирки «грибного» автобуса имплицитно присутствует представление о лешем, который «обходит» свою жертву, заключая ее в колдовской круг (человек бродит, вновь и вновь возвращаясь на одно и то же место), и о необходимости задобрить лесного «хозяина» подарком, чтобы его умилостивить. Повествование содержит любопытную деталь: заблудившаяся героиня внезапно видит лошадиный череп на столбе у лесной дороги и испытывает ужас. Известно, что маска лошади, в частности, лошадиный череп, надетый на палку или шест, используется в славянских народных обрядах в качестве символического воплощения различных демонических существ. Образ коня в общеславянской традиции амбивалентен. Конь выступает не только как воплощение плодородия, но и как воплощение хтонических сил и смерти, как медиатор между «тем» и «этим» светом (СД II: 519-520).

Леший, по народным верованиям, может принимать облик различных животных, не только лесных, но и домашних, и в частности коня. Упомянутая выше деталь (внезапно возникший у дороги — в традиционном сознании дорога — граница миров — столб с конским черепом) маркирует кульминацию повествования: после этого происходит благоприятный поворот в злоключениях героини рассказа, и отчаявшейся женщине «вдруг» открывается то, что было совсем рядом, но было от нее скрыто. Этот факт (внезапное «прозрение») в концовке повествования трактуется рассказчицей следующим образом: получивший «подношение» леший, вывел ее на правильный путь: «Как обычно городские собираются на автобусе — и поехали! В лесу ходили вроде бы рядом. Ни одного гриба я, конечно, не нашла. Глянула — никого. Я: ‘Ау! Ау!» — никого! Она говорит: »А я бегаю по кругу «. <…> Действительно леший, — говорит, — гоняет, гоняет! Вдруг гляжу — дорога. Вышла, с дороги никуда не сверну. Вышла на дорогу — вот такой, — говорит, — палка вбита на краю дороги, здоровый столб, а на нем череп конский, огромный такой! Ну, я вообще, — говорит, — мне дурно, плохо! Я, — говорит, — туда по дороге. Не знаю, куда бежатъ? Обратно? И вдруг, — говорит, — стою на дороге и вижу — вот он, автобус, ну, метров сто вот! В лесочке на другой дороге стоит. Я, — говорит, — как побеждала, а там болото! И я, — говорит, — по болоту вот так на корячках! Лишь бы успеть до этого, этого… Как же она вышла? Потом, глядь по карманам, а сотки-то нету денег! Во, говорит, — я ему на ручку-то дала (хлопает по ладони) — он меня вывел!» Вот такая история» (Пуст. Алоль Алольской вол. 2005 1432-45).

Леший может «спрятать» от человека дорогу, дом, деревню: «Да, всякие случаи бывают. Вот старик в Слухи ехал Федьку проведать. И целый день в лесу был, деревни не нашел. Говорит: »Хозку, хозку — нигде ничего не видно!» А кто водил, не знаю!» (Нев. Боярское Усть-Долысск. с/с. 1984 470-25).

Обмороченный лесным духом, человек не может найти дорогу в знакомых местах (AI 5), не видит их, воспринимает как чужие. Молитва, упоминание Бога или пение петуха (AI 24) прогоняют наваждение: «Я даже сама была заблудивши, вот в этом вот лесочке (показывает на лесок в 300 м от дома). <…> Пошла за малиной, пригнали [коров] домой на полдня, пошла за малиной, набрала малины. Стала выходить. Выхожу: ай-ай-ай! (качает головой). Дома какие-то большущие, какие-то горы… ничего [не узнать]. Я опять туда же, в лес. Ну, вот же: я собирала, вот же этот куст! Вот тут я набрала много малины! Опять выхожу — и опять… Так три раза я ходила туда и обратно, потом говорю: »Господи, да что это за наказание?» И все: наш дом нормальный, и все нормально! <…> А потом тоже с нашей деревни была баба Маша. [Говорит] на своего мужа: «Ты, Дема, полежи, я схожу сушинку срублю». Ну и тоже пошла, ну, ссекла эту сушинку, на плечо — и пошла. «Выхожу, — говорит, — Господи, да что ж такое? Какие-то дома, какие-то собаки лают чужие, какие- то люди ходют!» Она опять туда, в этот лес. И тоже так три раза, потом, говорит, встала: «Ну, вот же этот пень! Вот же я срубала эту палку! Господи, да что это за наказание?». Перекрестилась. »Выхожу, — говорит, — это ж моя деревня!» Вот так… Тут что-то нехорошее, в этом болоте. А теперь, наверно, ушли все. [ Как называют черта?] — Так, леший, чёрт» (Себ. Литвиновка Ленинск. 2006 1644-17.2- 17.3).

Под действием наваждения («привиженья») родные с детства места принимают чуждые очертания: «И привижение было… При мне было привижение. Мы ходили в Покров, это осенью, в Ляниково, это пять километров, на гулянку вечером ходили. Летом только днем гуляли, а осенью вечером ходили. А оттуль, пока мы смеялись, соседка поехала с одним, он всех звал, никто не поехал, а она села и поехала по озеру, а мы пошли. Ну, вот идем-идем, а где ни идем — все озеро, никак домой не попасть! А 15 человек ишло нас, молодых! Пришли, а оказывается — петух запел — а мы коло амбаров Баландинских! И не заблудивши, и озера нет!» (Н-Сок. Глядково Вязовск. с/с. 1988 684-68).

В нарративах Псковско-Белорусского пограничья власть лешего распространяется и на поле, и на болото, что, как известно, является следствием синтеза образов духов-«хозяев» (леший, полевик и пр.) и их функций в поздней мифологической традиции: «У нас была бабушка старенькая в деревне, она когда совсем уже стала старенькая и уходила вот на поле. Это поле… всегда говорили, что на этом поле кто-то водится. Кого-то он [леший] на лошади завел: человек не мог приехать домой, долго плутал, некоторые молодые даже уходили, вот заблудятся на этом [поле]. А чё там блудить? Поле да и поле! По краям кусты, ну, посередине болотца были. Вот говорили, что вроде там леший или кто там бродит. Вот эту бабушку, значит, часто он туда зазывал. И все говорили, кто постарше говорили: «Это е вот леший уводит, леший уводит, мол, к себе хочет в болото затащить!» <…> Не случалось так, чтобы [человек] ушел и пропал, а уходили — уходили, плутали! И плутали причем, ладно в лес пошел и заблудился, можно подумать, потерялся человек! Это поле! Как можно на этом поле заплутать? Но плутали. Сейчас потом его обработали, кусты эти все убрали, и вот не было такого случая, чтобы из-за лешего плутали, не живется ему больше тут» (Н-Сок. Санталово Бологовск. вол. 2006 706-35).

В Пустошкинском и Себежском районах записаны сходные варианты рассказов о лешем, обманом стремящемся погубить путника. Семидесятипятилетний Максименков Петр Васильевич, 1930 г. р., из д. Кисели Алольской вол. Пуст, на вопрос, знает ли он что-нибудь про лешего, убежденно заявляет: «А это, это и гад водил меня тут по лесу читыри километра!» Развивая затем вариант сюжетного мотива «Леший заводит человека: человек слышит зовущий его голос, идет на него и оказывается в воде» (AI 5), информант находит нужным выразить сомнение, что дело в лешем, а не в состоянии подпития, в котором путешественник отправился ночью через лес. Но в конце концов примиряет обе трактовки причин злоключений в пути, актуализируя мотив «Нечистая сила шутит шутки над пьяным» (BI 57): «А водил вот [так: звал]: «Сюда! Давай сюда!» И я взади иду. Вода — и по воде иду, по лузкым. <… > Да. Тольки куда-нибудь хочишь свернуть — [опять]: «Иди сюда! » — кричат. [- И вы идете?] — А куда ты денишься? [- А потом?] — А потом я ни помню, как са мной было, понимаешь. Уж стало рассветать — это ночью было дело -рассветать. Ну, наверно, отошло — вскочил и домой! И я уже понял, что это ясное дело, что, ну, это то ли галлюцинация, то ли, там, чёрт. Ну, это с пьянкой связына…» (Пуст. Кисели Алольской вол. 2005 1435-18).

Сходный сюжет о приключении односельчанина, сопровождаемый скептическим комментарием информантки, записан в Себежском районе: «<…> шёл пьяненький он, здесь в колхозе работал. А у нас речка, а через речку подвесной мост. Ну, вот, шел и говорит: «И меня не на мост ведет, а ведет через речку». И зовёт меня кто-то и подает мне руку: «Иди, иди!» «Я, — говорит, — уже забрёл до пояса, а потом дошло в голову: Что же я делаю! Куда я иду! Вот кто-то меня вел!» Ну, я думаю, это уже по пьяни было!» (Себ. Эпимахово Ленинск, вол. 2006 1640-60).

Другого рода «современные» сомнения, очевидно, навеянные кинематографом, телепередачами или художественной литературой, присутствуют в рассказе Куренной Анны Геннадьевны, 1964 г. р., из д. Алоль Алольской вол. Пуст, о встрече в лесу с необычным зооантропоморфным существом. Информантка, как и ее подруга, сомневается, кто это был: пришелец из другого пространства и времени или старичок-лесовичок, но в конце концов склоняется к тому, что это был леший: «Это была истинная правда, история с моей дочерью. Ей было шесть лет, дочке моей младшей. Поехали по грибы. Дочка взяла маленькую собачку с собой. А мы ехали в большом таком фургоне. Все вышли, а младшая дочка говорит: «А я не пойду с вами никуда, я останусь в машинке!» Вот уперлась! «Я останусь с маленьким собачком! » Ну ладно. И я вроде бы тут недалеко. Собирали, собирали мы грибы, а вот у меня душа не на месте. Ну, что-то, думаю, не то! Что-то не то! Подруга говорит: «Да вы чё? Если бы что-то, то она бы посигналила! » И тут как начала! Сигналы идут с машины. Ой! Я это ведро и бросила и бегом к этой машине. <…> «Кать! Катечка, ты что? Что ты нам сигналила? » — ‘А ничего, мам! Просто скучно было». <…> Прошло, наверное, дня два, и та подруга, с которой мы по грибы были, её дети и моя Катя, и мы вот сидим вечером, чай пьём. Вдруг нам Катя говорит: «Ой, мама! А знаешь, какого я человечка видела! Вот когда я вам сигналила!» Я вся покрылась мурашками, т.е. я чувствовала [тогда, в лесу], что что-то было не то! Вот она рассказывает: «Я сидела на заднем сиденье, и вот это вот папино окно, водительское, стекло почему-то стала паутина на нём и, — ну это я вам сейчас так говорю, — и листочки на ней прилипши. Откуда это взялось, я не знаю. И я стала это все смахивать». И когда она смахнула эту паутинку с окна, она увидела, что по дороге идёт человек маленький. ‘Он, — говорит, — меньше меня был, ну, может, с меня ростом, мама. Шёл и на меня смотрел. У него были длинные-длинные ногти! И у него были длинные-длинные волосы! Но и была лысина. Он был маленький и весь косматый такой вот, одетый. И мне, — говорит, — так страшно стало! Я собаку прижала, — говорит, — вот так». <..> И она говорит, он стал проходить вот так мимо машины. «Шёл, шёл, шёл, и я вот так на него смотрю, как он уходит по дороге. И он — хоп — и исчез!» Я, конечно, в шоке сижу. Подруге говорю: «Ты представляешь! Это же столкновение миров! Это он выпрыгнул [из своего времени] и к нам зашел!» А она: «Да ну! Да подь ты на фиг! Какое тебе столкновение?! Старичок-лесовичок!» А я так на нее смотрю: «Ты что?! Веришь в старичков-лесовичков?! » Она так: «Ну не знаю… Ну, не верю… » Я говорю: «Ну, так а что ты?» И мы с ней про миры. Такая ситуация. Прошло много лет, и я у дочери спрашиваю: «Кать, ты не выдумала? » Она говорит: «Мам, я до сих пор это помню, до сих пор. Помню его глаза, эти длинные ногти, темные-темные волосы. Такой маленький человечек!» <…> А вот я вчера у дочери спрашивала (много времени прошло) насчет того существа в лесу, уточнить, когда она в машине осталась, чтоб уточнить: ведь много времени прошло. Она говорит: «Ты что, мам! В какой одежде? В шерсти он был! Весь в шерсти. И шерсть была темно-темно-каштановая». Ну, руки были не в шерсти, потому что пальцы она видела и ногти длинные. И только была вот здесь вот (показывает на макушку) лысина. В общем, темно-каштановый. Вот такой вот. Ну, видимо, это леший был, а мы думали, что кто-то из другого времени» (Пуст. Алоль Алольской вол. 2005 1432-29; 2005 1432-15).

В Пустошкинском районе записаны тексты, развивающие мотив «Леший пугает человека, леший гонится за человеком. Леший шутит шутки/»озорует» над человеком». Характерен традиционный звуковой портрет лешего: «Моя мама Надежда Никитична <…>, а считай вот как 43, 40 лет как мамы у нас нет в живых <…> говорит: «В Герасимово ходили гулять, деревня богатая была, а моста не было, только две елки протесанные, река вниз шумела. Рядом озеро, сюда Гнилуша — река называлася Гнилуша. И вот, — говорит, — иду по полю, там, где был лес, онны пни оставши, не вижу никаво. Как приду на ету речку, на эти кладки, там и до дому меньше километра остается, где дедушка жил, — она сироткой росла, маленькая тоже оставши — вот, — говорит, — только что меня за подол не держа, не хватае, когда я только на эту речку дойду! И идет, и свищет что-то, шум какой-то подымается! Но, — говорит, — видеть — никого не вижу. А такой страх нагоняя, что, — говорит, — волосы даже, — говорит, — подымаются на голове! Вот прибежу домой… «А она папашку звала там «папка», «тятька», кто как звал, а она звала свово {он военный был, дедушка, 8 лет служил в Кронштадте, он такой был, как начитанный). Так вот она: «Папаш, так и так, — говорит, — только что меня, — говорит, — не держал меня за юбку или за платье! » А раньше одежду всё носили длинное, крепкое, вязаное, самотканое, не такое, как мы сейчас ходим, в тоненьких, стареньких, слабеньких. Ну, так вот она видеть — не видела, а таки были признаки и штуки. Ну, а кто там ходил в это время, и ветер подымался, и подсвистывал, и то, и другое? «Ну, — говорит, — я и бежу без задних ног домой! Бежу, рада, что откроют двери, и никто меня не троне, только пугае так. — [Это в лесу, да?] — Ага!»» (Пуст. Середеево Васильковск. с/с. 2005 1432-201.4).

Пугает и озорует с человеком леший и в рассказах А.Г. Куренной. В основе повествования — характерное для белорусской традиции поверье о колтуне, который будто бы подбрасывают враждебные человеку мифологические существа: «А дочь моя рассказывала здесь. Она говорит: «Мам! » А у нас коров было много, и она гоняла их километра за полтора в поле. И здесь на повороте — мы с вами ехали прямо, а это вдоль реки — она говорит: «Не могу больше! Бежит, а кто-то рядом со мной идет. Я, — говорит, — по дороге, а он по кустам! Чувствую, что на меня кто-то смотрит и идет наравне со мной. Я быстрей, и он быстрей, я замедляю шаг — это существо замедляет. Мурашки, — говорит, — по коже, не могу! Как только я (там такой перешеек есть) вышла на поле — он на поле не выходит. Так обратно я с такой скоростью бегу, чтоб только не чувствовать и не слышать своих шагов. Уже у нас не было коров потом, уже внук появился, и она ходила гулять туда. И она говорит: «Я пошла с Лешкой — было то же самое «. Т. е. идет кто-то рядом со мной. Больше я туда не хожу «. [- Так а кто это был?] — А кто его знает? Леший!» (Пуст. Алоль Алольской вол. 2005 1432-29).

«[- А с вами каких историй не случалось там, чтобы лешие были?] — Пугали! [В.Г. Куренной]: За ягодами жена ходила, там начали ветки трещать. Вроде бы и лес небольшой — как вчистила оттуда! [А.Г. Куренная]: — Я когда была маленькая, сюда приезжали отдыхать. И мы собрались в лес идти как всегда. Тетя Ася нас гоняла. Мы говорили всё: «Хотим в ягоды!». Она говорит: «Хотите — идите!» Ну, мы и пошли. И вот… И вот я иду и чувствую (ну, девчонка маленькая), иду и чувствую, что-то вот здесь у меня печет, жгет вот в этом месте (приложила руку к груди), и говорю своей бабушке: «Бабушка, мне жарко! Можно я свитер сниму?» Уже домой пришли, отмучались всю дорогу. Она говорит: «Ну, давай снимем! » И она снимает вот так (через голову), а вот здесь у меня прямо на груди вот сбитый клок волос, колтун сбитый волос! Ну, «колтун» мы называли в детстве. По цвету мы начали подбирать — чьи? Может, кто- то расчесывался? Никому не подошел! Вот откуда? Вот тогда тетя Ася сказала: «Вот леший что наделал, а! » Вот помню, что вот это она сказала: «Что леший наделал — колтун сбил!«» (Пуст. Алоль Алольской вол. 2005 1432-2).

Облик лешего в мифологических рассказах Псковско-Белорусского пограничья достаточно традиционен. Однако в записанном в 2006 году в д. Литвиновка рассказе представленный в традиционно зооморфном образе леший снабжен «механизмом для передвижения»: «У нас один видал, ну, наверно, он с пьяных глаз: пошел в лес дрова рубить. И он прыгал, говорит, такой, как бык, с рогам и прыгал на пружинах (смеется)» (Себ. Литвиновка Ленинск, вол. 2006 1644-17.4).

Лесной «хозяин» может показываться людям в антропоморфном образе: человек с длинными волосами и палкой на плече (Себ. Кузнецовка Ленинск, вол. 2006 1634-67. (AI le), белокурый мальчик в красной рубашке и синих штанах (Уев. Лысая Гора Калошинск. с/с. 1981 1682-47); в зооморфном: «такой, как бык, с рогам»; и в зооантропоморфном виде: маленький человечек, весь косматый, весь в шерсти, с длинными-длинными ногтями и длинными-длинными волосами (Пуст. 2005 1432-29); у него «волосы распущены» (Себ. Кузнецовка Ленинск, вол. 2006 1634-67); «длинные-длинные волосы» (Пуст. 2005 1432-15); характерны динамичские черты образа лешего: «пошли в ягоды, и там кто-то за кустами бегал, мол, волосы распущены и палка на плече. Это леший, говорят, леший» (Себ. 2006 1634-67); «Вдруг видит: мальчик такий бегеть <…> И бегеть прямо по этому лому, как кошка — легонько» (Уев. 1981 1682-47); «прыгает на прузкинах» (Себ. Литвиновка Ленинск, вол. 2006 1644-17.4). Леший внезапно («вдруг») появляется и внезапно исчезает: {«Шел, шел, шел, и я вот так на него смотрю, как он уходит по дороге» (Пуст. 2005 1432-29). Есть тексты, отражающие представление о невидимости лешего: « [- А лешего можно увидеть?] — Нет, он не показывается!» (Себ. Совращино Ленинск, вол. 2006 1644-55).

В двух текстах, записанных в Новосокольническом и Усвятском районах в 80-х гг. XX в., отложилось архаическое представление об активизации лешего как и прочей нечисти, в «пороговые», «переходные» периоды, к каковым народное сознание относит праздники. В приведенном ранее рассказе из Новосокольнического района о «привижении» дело происходит ночью в Покров (Н-Сок. 1988 684-68). В рассказе из Усвятского района — в Петров день, т.е. в период летнего солнцеворота, по народным представлениям, наиболее опасное время. В лесу герой, по-видимому, попадает прямо в логово лешего: «Отец мой охотником был. В те времена люди в праздники в лес не ходили. А он пошел в Петров день. Вошел он в лес, видит — корни всякие, сучья, пни — все выворочено и ломом, завалом таким валяется». Внезапно появляется сам хозяин. Его образ маркирован характерными для представителей «иного мира» цветами: синий, белый, красный: «Вдруг видит: мальчик такий бегеть. В красной рубашке, в синих штанах. Голова в его белая, курчавая. И бегеть прямо по этому лому, как кошка — легонько. Тут он вспомнил про Бога, да про Петров день, да пошел скорей домой».

Отразилось в рассказе и представление о том, что в «мире ином», к которому относятся и духи-«хозяева», по сравнению с «этим миром», все «перевернуто», и поэтому, в частности, съедобное «на этом свете», несъедобно «на том» и наоборот. Отсюда известный сюжет «Человек в гостях у лешего» (AI 19), след которого отложился в усвятском тексте: леший угощает гостя хлебом; хлеб лешего оказывается «губкой» (‘гриб чага’) (AI 21): «Дома он матери все рассказал, а она ему говорит: «То был лес-с-сосной (‘леший’), отводил бы тебя по лесу и кормил бы губкой (‘гриб чага), а ты бы думал, что это булка. Так что хорошо, что ушел!»» (Уев. Лысая Гора Катошинск. с/с 1981 1682-47).

В восточнославянской традиции встречаются разные названия духа-«хозяина» леса. Некоторые локальные традиции содержат варианты названия мифического хозяина леса, в которых он предстает как персонификация самого леса: лес, лес праведный, лес честной (Черепанова 1983: 164; Логинов. 2002: 2-4). В подобных названиях, по мнению H.A. Криничной, отразилось архаическое представление о фитоморфном облике или чертах облика лешего. Вышеприведенный усвятский текст дает вариант лес-с-сосной (Уев. Лысая Гора Калощинск. с/с. 1981 1682-47). Подобное название, по-видимому, связано с почитанием сосны как священного дерева в белорусской и южнопсковской традициях и архаическим представлением о лешем, который может являться в виде дерева или куста.

Повествования о духах-«хозяевах» природы и, в частности лешем, составляют немногочисленную группу в корпусе мифологических рассказов Псковско-Белорусского пограничья из фонда псковского архива, что, по-видимому, свидетельствует о значительной деактуализации соответствующих поверий. Набор сюжетных мотивов, лежащих в основе зафиксированных текстов, невелик. Многие информанты или вовсе не могут вспомнить сюжеты о лешем, или их рассказы окрашены значительной долей скептицизма, или подчеркивают, что лешие водились раньше, а теперь их нет («не живется ему больше тут»). Нарративы о лешем и будто бы имевшем место вмешательстве лешего в деятельность человека, как правило, не содержат ничего фантастического, кроме явно или имплицитно присутствующего в них убеждения, что события, изложенные в повествовании, — следствие действий лешего, во власти которого оказывается всякий, вступивший в лесное пространство. Часто повествования ощутимо модернизированы. Тем не менее, архаическая основа в
них все же сохраняется.

Площук Г.И.
В сборнике: ПСКОВСКИЕ ГОВОРЫ И ИХ ИССЛЕДОВАТЕЛИ (к 100-летию со дня рождения С.М. Глускиной и 50-летию выхода 1 выпуска «Псковского областного словаря с историческими данными»). в 2 частях. Псковский государственный университет; Под редакцией Н.В. Большаковой, Л.Я. Костючук. 2017. С. 258-272

Список информантов

Кун.: Снеткова Александра Николаевна, 1920 г.р. (Хмелеве Жижицк. вол.); Нев.: Матюшева Мария Пимановна, 1908 г.р. (Боярское Усть-Долысск. с/с), Морозова Мария Евгеньевна, 1980 г.р. (Рыкалёво Ивановок, с/с); Н-Сок.: Филиппова Елена Филлиповна, 1901 г.р. (Глядково Вязовск. с/с), Цветкова Нина Николаевна, 1937 г.р. (Санталово Боло го век. вол.); Пуст.: Калязина Клавдия Семеновна, 1926 г.р. (Середеево Васильковск. с/с); Куренная Анна Геннадьевна, 1964 г.р. (Алоль Алольской вол.), Максименков Петр Васильевич, 1930 г.р. (Кисели Алольской вол.), Онуфриева Надежда Онуфриевна, 1926 г.р., (Гаево), Якимчук Анатолий Андреевич, 1956 г.р., Якимчук Антонина Анатольевна, 1964 г.р.(Алоль Алольской вол.); Себ.: Денисенок Анна Михайловна, 1916 г.р. (Казинка Глембочинск. вол.); Лосева Евгения Семеновна, 1936 г.р. (Кузнецовка Ленинск, вол.), Лукьянова Любовь Михайловна, 1964 г.р. (Совращино Ленинск, вол), Никитина Мария Афанасьевна, 1932 г.р. (Литвиновка Ленинск, вол.), Орлова Валентина Афанасьевна, 1935 г.р. (Совращино Ленинск, вол.), Степанова Раиса Семеновна, 1937 г.р. (Кузнецовка Ленинск, вол.), Цебина Зинаида Петровна, 1932 г.р. (Эпимахово Ленинск, вол.); Уев.: Васильева Пелагея Семеновна, 1912 г.р. (Лысая Гора Калошинск. с/с.
Усвятск.).

Сокращения

СД — Славянские древности: этнолингвистический словарь : в 5 т./ Под ред. Н. И. Толстого. М.: Международные отношения, 1995-2012.
ФА ПсковГУ — Фольклорно-этнографический архив Псковского государственного университета.

Литература

1. Айвазян С.Г. Указатель сюжетов русских быличек и бывальщин о мифологических персонажах // Померанцева Э.В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М.: Наука, С. 36-Ф1
2. Логинов К. К. Лес и «Лесная сила» // Живая старина. 2002. № 4. С. 2-3.
3. Указатель сюжетов и мотивов // Мифологические рассказы и поверья Нижегородского Поволжья / Составители: К.Е. Корепова, Н.Б. Храмова, Ю.М. Шеваренкова. СПб.: Тропа Троянова, 2007. 496 с. С.471-484.
4. Указатель сюжетов-мотивов быличек и бывальщин // Мифологические рассказы русского населения Восточной Сибири / Сост. В.П. Зиновьев. Новосибирск: Наука, 1987. 401 с. С. 305-320.
5. Черепанова O.A. Мифологическая лексика Русского Севера. Л.: Изд-во ЛГУ, 1983.