Древние сакральные смыслы образа хвойного дерева (ель, сосна) в тверской традиционной культуре

Столько забытых истин сокрыто в древних символах. 
Они могут быть оживлены опять, если мы будем изучать их самоотверженно.
Н. К. Рерих

Фольклорно-этнографические материалы по тверской традиционной обрядности содер­жат довольно богатые, но рассеянные и не упорядоченные сведения, связанные с на­сыщенностью обрядовых текстов раститель­ной символикой и, в частности, с широким распространением в них дендросимволов, то есть мифологизированных образов деревьев, которые имеют конкретное проявленное или скрытое мифоритуальное значение и вы­полняют ту или иную обрядовую функцию. В статье впервые на основе систематизиро­ванной фольклорно-этнографической ин­формации дано последовательное описание образа елового (соснового) дерева как богато­го мифоритуального символа, сохранившего отголоски архаичных мировоззренческих смыслов в тверской обрядовой, мифопоэтиче­ской и декоративно-прикладной традиции.

Отечественная фольклористика долгое время не располагала свидетельствами о ми­форитуальной значимости образа хвойного де­рева в русской традиционной народной куль­туре. Еще в 1963 году видный и авторитетный ученый В. Я. Пропп в ходе анализа фольклор­но-этнографических материалов, связанных с культом растительности, пришел к выводу о том, что ель и сосна должны быть названы в числе растений, не характерных для русско­го фольклора: «Темная, буроватая ель и сосна в русском фольклоре не пользуются особым почетом, может быть, и потому, что огром­ные пространства наших степей и лесостепей их не знают. Любимое дерево русских песен и русских обрядов — березка» [9, 67].

Усилиями фольклористов и этнографов современный банк фольклорно-этнографи­ческих данных пополнился и продолжает пополняться богатыми материалами, сви­детельствующими об архаичных ритуаль­но-магических (заклинательных) и проро­ческих функциях хвойного дерева в различ­ных звеньях русских и в том числе тверских традиционных календарно-аграрных и се­мейно-бытовых обрядовых практик.

В тверской народной культуре таким хвойным деревом является преимущественно елка. В архаичных орнаментах традицион­ных полотенец, подзоров, прялок, как прави­ло, изображается еловое дерево. Что касает­ся вербальных текстов, особенно ритуально-обрядовых жанров, то в них наряду с елью полноправно фигурирует и сосна. А часто названия этих деревьев употребляются как синонимы. В качестве примеров можно при­вести следующие тверские свадебные тексты:

«И уж ты, елочка, сосеночка,
У тебя многа ль отростачик?
Тольки нету одной маковки» [20, 169].
«Уж ты, ель моя елочка,
Ель кудрявая, сосеночка.
Как насели сучки-веточки,
Только нету одной маковки» [20, 170].
«Уж ты, ель, моя ель, сосна кудрявая,
Что кудрявая, моложавая,
Насели у тебя сучки-отросточки,
Одной нету маковки, золотой верхушечки»
[20, 171].

Другим примером взаимопроникающей синонимии ели и сосны в обрядовой прак­тике является приведенная в «Словаре рус­ских народных говоров» информация о том, что в свадебном обряде, который назывался «сосну наряжать», «невесту сажали возле наряженной елки, пели ей песни, а дружка или жених платили выкуп «за елку»» [16,52]. То есть в действительности для исполне­ния обряда наряжают елочку, в ходе обряда выкуп за деревце так и зовется — «за елку», а называется все действо «наряжать сосну». В данном случае пока остается загадкой, это действительно та самая взаимозаменяе­мость ели и сосны, или здесь кроются отголо­ски каких-то забытых обстоятельств?

Иногда на символическом языке в рам­ках традиционных обрядовых событий слова «ель» и «сосна» приобретают значение ан­тонимов. В частности, в русских северных диалектах, в том числе и в тверском, «со­сна» — это «ответ девушки, которую сватают, означающий несогласие на брак. Возвратив­шуюся со сватанья сваху спрашивают: «Ель или сосна?». Ель — значит «согласна», со­сна – дело расстроилось. Приходит дочь из бани, отец спрашивает: «Ну, что, дочь, сосна или ель? — Сосна, батюшко» [там же]. Те же сведения приводит и В. И. Даль: «Ель аль сосна? Вопрос: да или нет, согласие или от­каз?» [3, 519]. Об имеющем место противопо­ставлении ели и сосны говорит и народная пословица «Ель не сосна: шумит неспроста».

Уплотняя положительную, утвердитель­ную смысловую грань слова «ель», «Словарь говоров» сообщает со ссылкой на В. И. Даля о тверской традиции употреблять это слово в значении «есть», «имеется»: «А что, хозяин, сено-то есть? — Ель, батюшка (Твер.). «Говорят и “ель” вместо “есть, согласен, да”» [15, 352].

Богатство растительной символики, кото­рая пронизывает весь годовой круг традици­онных ритуалов, представляется логичным и естественным, поскольку календарно-аграр­ная обрядность связана с земледельческими усилиями, в которых идеи взрастания и обиль­ного плодородия являются определяющими. Каждый сезон календарного года (зима, весна, лето, осень) со своими праздниками и обряда­ ми имеет в своем ритуальном арсенале набор растений, священно-магическая роль которых связана с идеей мощной жизненной силы.

Почетное сакральное место в тверском эт­нодендрарии яблони, груши, вишни, с точки зрения их участия в пророческих и магиче­ски-заклинательных обрядах Зимних святок, обусловлено их способностью к обильному плодоношению. Растительным ритуальным символом ранневесеннего календарного пе­риода справедливо считается верба (ива), ко­торая первой среди деревьев оживает после зимних морозов, очень быстро растет, обла­дает невероятной живучестью и мгновенно укореняется (по народной поговорке: «При­живчивое дерево ива: из тычка растет»).

Священна отмеченная практически во всех календарных обрядах береза, в которой по русской народной загадке есть четыре угодья: первое – больным на здоровье, дру­гое — людям некопаный колодец, третье — от темной ночи свет, четвертое — дряхлым пеленанье [6, 162–163].

Целый ряд растений (можжевельник, крапива, чертополох и др.) включены в ка­лендарную обрядовую практику как расте­ния апотропеи, то есть защитники от болез­ней, от мора, от сглаза и т. п. Насыщенная ритуально-магическая роль и широкая включенность хвойного дерева (ели, сосны) в аграрный календарь Русско­го Севера и, в частности, в тверскую обряд­ность, в этом отношении вызывает особый исследовательский интерес.

О мифоритуальной нагрузке елового де­рева в масленичной обрядности на твер­ской земле этнографам было известно уже в XIX веке. Свидетельство — правда, еди­ничное — привел в 1895 году известный эт­нограф А. С. Фаминцын [19, 149].

Обрядовый эпизод шествия с еловыми ветками является содержанием целого ряда тверских традиционных полотенец. Этот сю­жет с участием елки в обряде воплощен в об­разцах полотняного фольклора в нескольких вариантах. В каждом из них изображены ан­тропоморфные (скорее всего, женские) фигу­ры с поднятыми вверх еловыми ветками.

Например, полотенце из деревни Игна­тьево Торжокского района выполнено как точная иллюстрация обряда в описании А. С. Фаминцына: женщины с маленькими елочками идут чередой вдоль украшенных елками домов. Расположение «окликаль­щиц» в верхнем ярусе композиции вышивки, над домами селения, свидетельствует о свя­щенности исполняемого ими действа.

В тверском масленичном тексте есть еще несколько важных обрядовых и полотняных эпизодов, которые, судя по всему, проясняют образ главного божества. Атрибутика риту­ального чествования насыщена хвойными ветвями и деревьями.

В тверской традиционной культуре сохра­нились древние и редкие варианты обрядов, исполняющихся вокруг дерева, в частности вокруг сосны и ели. К одному из них отно­сится уникальная масленичная обрядовая практика, выявленная в этнографических архивах и зафиксированная нами в экспеди­циях по Бежецкому, Торжокскому, Вышне­волоцкому, Осташковскому районам Твер­ской области. Она связана со сжиганием дегтярной бочки или колеса (от телеги или, в более поздней традиции, «баллона», то есть резиновой покрышки) на живых деревьях (среди которых фигурируют ель и сосна).

«В прощальное воскресенье ребята соби­рают по деревне дрова, солому, сено, склады­вают все это на сани и везут на себе за дерев­ню к тому месту, где будут жечь масленицу. Выбирают старую высокую елку, под ней раскладывается костер… Все присутствую­щие приговаривают: “Сгорели наши блинки, оладьи”» [7, 62].

«За деревней жгли баллоны. По 4–5 бал­лонов вешали на сосну. И так баллонов уло­жат кучу — горит. …Сосна не сгорит» (За­писано от Красильниковой Людмилы Сте­пановны, 1944 года рожд., деревня Пашино, Вышневолоцкий район. Соб. С. А. Ситнико­ва, 2010 год) [Фольклорный архив Государ­ственной академии славянской культуры (далее – ФА ГАСК). № 12].

«Ребята забирались на елки, колеса зажигали. Резиновый баллон (шину) затащут на елку в лесу за деревней, на елке подожгут — очень долго горит. Крик, шум!» (Записано от Галины Михайловны Константиновой, 1925 года рожд., деревня Облино, Вышневолоц­кий район, 2010 год) [ФА ГАСК № 12].

Масленичное действо именно в варианте с живым деревом является редко встречаю­щимся и очень архаичным обрядовым выра­жением древнейшего индоевропейского мифа о мировом дереве с солнцем на ветвях. Возжи­гание колеса или факелов на длинных шестах является гораздо более отдаленным и разру­шенным отголоском ритуального выражения этого мифа. Участие в ритуале живого, расту­щего дерева (в данном случае хвойного) в ка­честве центра ритуала как мифологического «центра космотворения» свидетельствует о су­ществовании в тверской обрядовой практике реликтов древнейшей мифопоэтической тра­диции обожествления ели и сосны.

В наши дни в тверских селениях нами зафиксирована былая обрядовая практика изготовления чучела масленицы из соло­мы и еловых ветвей: «Жгли чучело с соломы и с чащи (еловые лапы), 2–3 колышка оплетают, старались сжигать на горках; когда горело, пели: “Масленица, мы тебя провели”». (Записано от Антонова Василия Ива­новича, 1917 года рожд., Торопецкий район, (урож. деревня Борок) поселение Плоскошь, Торопецкий район. 2005 год) [ФА ГАСК № 6].

Очень похоже на то, что обрядовая кукла Масленицы из «еловой чащи» является ре­ликтом того обрядового персонажа, в честь которого исполнялся масленичный обряд. Моления изображены на традиционных по­лотенцах, с изображением священного хвой­ного дерева.

«Масленица-матка» — буквально такое обращение зафиксировано в одной из твер­ских масленичных песен:

«И ох ты, Масленица, ты матка,
И ох матка, лели, и ох матка!
Она скорешенько нас обманила,…
На большой пост посадила» [18, 17].

Номинация Масленицы матка, матушка актуализирует ключевую в масленичной обрядности мифологему творения в образе божественного предка, Великой Матери, к которой восходит и культ Земли (священ­ный в традиционной культуре земледельцев образ «мать-сыра земля» в изобразительном фольклоре воплощен в знаке «ромб», кото­рый может быть с отростками или крючками, с крестом внутри, с точками — в зависимости от доносимого смысла). Чучело Масленицы, обрядовые манипуляции с ним: изготовле­ние, «встреча», «чествование», и, наконец, ритуальное умерщвление — представляют собой один из вариантов воплощения боже­ства и этапы его сакрального пути.

Важной для понимания сакральной зна­чимости центрального масленичного персо­нажа является информация о том, что во вре­мя катания в конских упряжках и обрядового исполнения ремесленных действий во время катания (тканье на кроснах, изготовление блинов, толчение в ступе) в качестве исполни­тельниц были не только ряженые женщины. Встречаются сообщения о том, что на их место усаживали чучело Масленицы, изображая, что эти действия выполняет она [11, 51–80].

Если вспомнить о том, что выполнение опре­деленных ремесленных действий в ходе обря­да является ритуальным воспроизведением мифологической идеи творения мироздания божеством в начальные времена, то стано­вится понятным, что и живые женщины-ря­женые, и чучело Масленицы в данном случае исполняли функции творящего, созидающе­го, дающего жизнь всему сущему божества.

При этом следует заметить, что чаще всего чучело масленицы делали из соломы злако­вых как признак покровительства женского божества земледелию. Свидетельства об из­готовлении чучела из еловых веток является древнейшим отголоском доземледельческих представлений о Великой богине, связанных с культом дерева.

Известный английский религиовед и эт­нолог Дж. Фрезер, комментируя традиции культа дерева в Европе, затронул вопрос об антропоморфном образе духа дерева, бытую­щем в представлениях и в народных обыча­ях европейских крестьян: «В некоторых <…> случаях дух дерева выступает одновременно в растительной и человеческой форме, обе формы соседствуют, как бы с целью объяснить друг друга. Человеческая ипостась духа дере­ва представлена в таких случаях то куклой, то живым человеком; но в обоих случаях их ставят рядом с деревом или кустом, так что они составляют с ними нечто вроде надписи на двух языках, одна часто является, так ска­зать, переводом другой. Поэтому не подлежит сомнению, что дух дерева действительно вы­ступает в человеческой форме» [21, 147].

Иллюстрацией к этим выводам могут по­служить примеры тверских образцов тради­ционного декоративно-прикладного творче­ства, а также эпизоды из тверской ритуальной практики. В образцах прикладного изобрази­ тельного творчества центральная сакраль­ная фигура изображается либо в образе жен­щины, либо в образе дерева, а чаще — в виде фантастического существа с женской фигу­рой, проросшей еловыми ветвями.

В частности, в Торжокском районе Твер­ской области нами зафиксирована информа­ция о том, что для завершения масленично­го обряда антропоморфное чучело устанав­ливается на дереве: «Ребята влезут, которые постарше, на дерево, зажгем. На дереве за­жгут вот это самое чучело, и горит оно…». (Записано от Ивановой Валентины Алексан­дровны, 1942 г. рожд., Торжокский район, деревня Сосновка. 2006 год) [ФА ГАСК №7].

Кроме того, в одном из тверских сел нам посчастливилось зафиксировать действия участника обрядового представления, изо­бражающего божественную провозвестни­цу, пришельца-предка, во внешнем облике которого подчеркнуты признаки женщины с еловыми ветвями-руками (см. об этом под­ робнее [13, 68–70]. Ряженая женщина, ис­полняющая в обряде роль «знающего» пред­ка, священного провозвестника, наделена четырьмя руками (для этого впечатления используется палка, пропущенная по спине в рукава пиджака). В ходе своего пророчества «провозвестница» оперирует двумя еловыми ветвями в руках, что является поразительно точной иллюстрацией главного персонажа некоторых тверских полотенец. На них цен­тральная фигура наделена как бы четырьмя руками, две из которых либо держат еловые ветви или маленькие елочки, либо просто являются еловыми ветвями.

На полотенце из деревни Прутенка Тор­жокского района маленькие женские фигур­ки в молитвенной позе с воздетыми вверх ру­ками с елочками исполняют обряд на конях, хвосты которых украшены елками. Кони с на­ездницами обращены к стоящей в центре фи­гуре. Сама она стоит на горе, как и следует бо­жеству в священном ритуале. В ней — намек на антропоморфное обличье, при этом она об­ладает явными признаками дерева (еловые ветви-руки и вершина, а на стволе изображен ромб — знак женского рождающего божества). У центральной фигуры внушительные разме­ры по сравнению с женскими фигурами на конях. Все сказанное вкупе с центральным положением в композиции позволяет предпо­ложить ее божественный статус.

Идея сюжета этого полотенца, очевидно, связана с обрядовым эпизодом моления лю­дей женскому божеству, одной из ипостасей которого является священное еловое дерево. В других полотняных вариантах сюжет с еловым деревом дается как бы в укруп­ненном приближении: на концах полотенца представлен только один образ из всего об­ рядового действа, а именно – образ женского божества с еловыми ветвями или его идола.

В архаичных вышивках с данным сюже­том есть варианты, в которых образ жен­ского божества представлен впечатляюще мощным еловым деревом. Ель исполнена в полный рост, представлена одним деревом и занимает ту центральную часть вышитой композиции, где обычно помещен женский священный персонаж. Подтверждением женского статуса центральной фигуры явля­ется знак засеянного поля (ромб с точками) на стволе елки, с которым в традиционной культуре связано женское божество Мать-сыра земля (более поздняя идея, дополняю­щая образ священного дерева), а божествен­ный, небесный характер ели передается окружающими ее звездами. Образ священной ели запечатлен и на ло­пасти тверской прялки (рис. 2).

В тверской полотняной традиции распро­странено изображение женского божества с прорастающими из его головы, рук или туловища еловыми ветвями или елового де­рева с выросшей из него женской фигурой, к которой обращены моления и от которо­го ожидают.

Рассмотренные выше обрядовый (мас­леничный) и изобразительный персонажи тверской традиции явно перекликаются друг с другом, обнаруживая в своих характеристи­ках переплетение мировоззренческих идей: культ Матери-прародительницы и культ свя­щенного Дерева. Своеобразная иконография божества, в котором часто совмещены жен­ские черты и черты елового дерева, является результатом этого переплетения.

Период Зимних святок на Тверской зем­ле, пожалуй, богаче других календарных сезонов отмечен обильной и разнообразной представленностью хвойного дерева в каче­стве ритуально значимого элемента магиче­ски-заклинательных и пророческих (гада­тельных) обрядовых действ.

При систематизации сведений о ритуаль­ной нагрузке ели следует учесть заимство­ванную и привнесенную в Россию Петром Первым традицию украшения домов, дворов и площадей елкой или другими хвойными деревьями в рождественские и новогодние дни. Современные исследователи справед­ливо замечают, что новогодняя елка являет­ся «вопреки часто высказываемому мнению, не нововведением, а просто поздней заменой очень древнего обычая» [17, 284–285].

Действительно, этнокультурной истории хорошо известен факт архаичной ритуальной практики, во-первых, проведения кульмина­ционных эпизодов обряда вокруг дерева (или его символа), которое маркирует сакральный центр происходящего священного действа. Во-вторых, помещения небольших почита­емых деревьев в красном углу, их ветвей на стены (снаружи и внутри), на окна и двери жилища, хлева, дворовых построек, на моги­лы своих близких, на свои пашни и огороды.

В Весьегонском районе Тверской области зафиксирована святочная традиция внесения ветвей елового дерева в дом и установка ело­вой ветви в красном углу: «В Рождественский сочельник говели и работали до звезды. Утром ходили в церковь, потом топили бани, мыли полы, ходили за лапьем (еловые ветки) в лес — дедушка приносил полный гужник. В старину в наших деревнях елку не наряжали, а кида­ли еловые лáпинки на пол в доме, в сенях, на крыльце, у крыльца… Веточку втыкали в по­святой угол, где иконы. Так делали два раза в году: в Рождество и на Пасху» [10, 26].

Нельзя не заметить, что описанные мани­пуляции с еловыми ветками схожи с троиц­ко-купальской практикой украшения дома и дворовых построек березовыми ветками или небольшими деревцами. Помещение же ветки в «посвятом» углу отсылает к традиции установления дерева (масленичного, майско­го, купальского) в центре сакрального локуса, то есть в центре общественного священнодей­ства — в роще, на горе, в селении (на главном общественном месте) или позднее — в дворо­вых постройках (хлев, дом, красный угол).

Важной составляющей обрядового ком­плекса Зимних святок являются святочные ряжения и бесчинства молодежи. На тверской земле в этих ритуальных общераспространен­ных действах елка была одним из заметных обрядовых атрибутов. Память об этом до сих пор хранят старожилы тверских селений.

«От Рождества до Крещения в с. Константиново носились ряженые по деревне, постучат, откроешь — наряженные стоят мужчины в женщин — в платьях, юбках, накрашенные. Попляшут и уходят. Раскидают дрова, двери подопрут — не выйти… Большими еловыми ветками подпирали двери. Одна партия придет, закроет, другая придет, откроет, и так всю ночь под старый Новый год. Утром звонишь соседям — откройте, мне не выйти». (Записано от Марковой Ольги Анатольевны, 1970 года рожд., Бежецкий район, деревня Дуброво. 2019 год) [ФА ГАСК №20].

Реликтом архаичной практики установ­ления хвойного дерева в центре ритуаль­ных событий является сохранившаяся до наших дней в тверской обрядности тради­ция святочных бесчинств, во время которых ряженые вставляли елку в печную трубу на крыше дома своим односельчанам. Эта ин­формация обильно фиксируется в несколь­ких районах Тверской области (Бежецкий, Осташковский районы и др.).

Рассказы наших современников о помеще­нии елки в трубу на крыше дома во время свя­точных бесчинств свидетельствуют об утрате в памяти информантов первоначального смысла святочных действий с елкой, посколь­ку сегодня эти действия расцениваются как ничего не значащие молодежные проказы.

Однако до сегодняшнего дня дожили и проявляются в большей или меньшей со­ хранности драгоценные отголоски тех значе­ний, которыми некогда был насыщен риту­альный образ елового дерева, водружаемого на крышу дома в печную трубу.

«Маня Исаева долго замуж не выходила, так ей в старый Новый год прибили на угол дома елку». (Записано от Макарова Алексан­дра Петровича, 1948 года рожд., Бежецкий район, деревня Климотино. 2019 год) [ФАГАСК № 20].

«Делали страшные маски из картона — зубы, глаза, во внутрь — фонарики, парни елку ставили в трубу девчонкам» (Запись от Буровой Риммы Павловны, 1938 года рожд., Бежецкий район, деревня Куликино. 2019 год) [ФА ГАСК № 20].

В этих свидетельствах имеются только на­меки на некие сигналы в отношениях между девушками и молодыми людьми, которые посылаются парнями в праздничный пери­од зимних святок с помощью елового дерева. Но в других сообщениях установление елки в трубе дома характеризуется как откровен­ное признание в своих чувствах и намерени­ях парня к своей избраннице.

«На святки парни куралесили, ставили в трубу елку, это обязательно, как закон, и я ставил, а как же. Вот девчонка кому понравится, в тот дом и ставят» (Записа­но от Александра Дмитриевича Никитина, 1946 года рожд., Осташковский район, село Себрово. 2011 год) [ФА ГАСК №12].

Водружение елового дерева на крышу дома в печную трубу именно в святочный пе­риод некогда заключало в себе неразрывно связанные между собой архаичные мифори­туальные идеи. С помощью елового дерева осуществлялось обозначение центра и святоч­ного обрядового действа, и соответствующего свадебного обряда (установление елочки на свадебном столе). При этом, будучи в целом символом брака, елочка (сосна) является сим­волом девичьей «красы» или самой девушки.

Вероятно, не случайно в Зимние святки на тверской земле елка была востребована в девичьих гаданиях. «Гадали на девятую веху по елочкам: до девятой вехи добегут, сломят веточку, иголочек возьмут в руку и возвращаются. И вот эти иголочки положишь под подушку, и что тебе поснится. Ложатся спать и загадывают: “Девятая веха, покажи мне жениха”. Чтобы приснился жених» (Записано от Татьяны Ива­новны Котовой, 1940 года рожд., (урож. дерев­ня Подложье) деревня Покровское, Осташков­ский район. 2012 год) [ФА ГАСК №13].

Выполнение елью (сосной) роли символа девушки-невесты, а также прорицательной роли в гаданиях свидетельствует не толь­ко о божественном статусе хвойного дерева, но и о его сакральной покровительственной функции в отношении девушек и женщин.

Обращает на себя внимание своей проти­воречивостью зафиксированное нами сооб­щение о том, что елку в трубу ставят парни своим избранницам, а также старухам: «На Зимние святки елку в трубу ставили старухам и девкам, которые нравились» (Запи­сано от Еличевой Екатерины Дмитриевны, 1932 года рожд., Бежецкий район, деревня Морозово. 2019 год) [ФА ГАСК № 20].

Рядоположенность персон, стоящих на разных возрастных полюсах, которым было предназначено святочное хвойное деревце, действительно выглядит загадочным. Одна­ко возможно, на эту синонимию прольет свет выражение «пойти или прогуляться по елоч­кам», бытующее в диалектах Русского Севера (Новгородская, Тверская области). По данным «Словаря русских народных говоров», выра­жение «пойти или прогуляться по еловой до­рожке» [15, 345] или «пойти или прогуляться по елочкам» у северных соседей тверичан, новгородцев [15, 347], зафиксировано в значе­нии умереть. В качестве краткого пояснения в Словаре сказано: «Еловые ветви рассыпают при погребальной процессии» [там же].

В другом случае (Тверская область) фра­зу-вопрос: «Не прогуляться ли нам по елоч­кам?» — произносит парень, обращаясь к де­вушке при совершенно недвусмысленных обстоятельствах. Во время колядования под Рождество кто-то из группы пришедших ко­лядовщиков забрасывает соломенную куклу в дом, где живет зазноба одного из парней (делают это быстро, чтобы домочадцы не уви­дели, кто бросал). При этом кто-нибудь из посетителей громогласно объявляет: «К вам придет сегодня жених, встречайте!». Через некоторое время та же группа ребят приходит в этот дом, и домочадцы, в том числе и девуш­ка-избранница, теряются в догадках, кто же из них жених. Невéдение продолжается до тех пор, пока один из них не обратится к де­вушке: «Не хотите ли прогуляться по елоч­кам?». Именно претендент на руку и сердце девушки произносит эти слова. Парочка вы­ходит на мороз и движется вдоль вешек из еловых деревьев, которые устанавливают
в снежные зимы, чтобы обозначить дорогу. Во время этой прогулки и происходит предва­рительный брачный сговор между молодыми людьми (Записано от Плиткиной Таисии Ни­колаевны, 1931 года рожд., Бежецкий район, село Поречье. 2018 год) [ФА ГАСК № 19].

Синонимичность свадьбы и смерти, содер­жащаяся в толковании выражения «пойти или прогуляться по елочкам», не является исключением в традиционной культуре. До­ статочно вспомнить группу зимних святоч­ных подблюдных гаданий-загадок, в которых отгадки имеют двойные толкования и рас­положены в строгом сопоставлении: Свадь­ба — Смерть: «К замужеству либо к смерти».

Исследования показали, что такие обрядо­вые песни-загадки имеют широкое распро­странение. И причина двоякости толкова­ния не в разнобое сведений или неточности их, а в том, кому поется песня. В некоторых вариантах подблюдных песен эта двойствен­ность разъясняется: «Пожилым — к смерти, а незамужним — к браку»; или иногда: «Мо­лодым — к богатству, а старым — к смерти»; «Молодому — к венцу, а старому — к концу»; «Девке достанется — выйдет замуж, старо­му — к смерти». Такая рядоположенность двух толкований одного мотива не случай­на. Брак и смерть в представлении наших предков — явления эквивалентные, равно­значные. И брак, и смерть означают переход человека из одного состояния в другое: уми­рание в одном статусе (девушки, парня) и по­ явление в другом (мужчина-муж, женщина-жена); умирание на этом свете, появление на том свете [см. 12, 101–111].

В данном случае мы имеем дело с глухи­ми отголосками обрядовой практики в риту­ально значимое время календаря. В рамках традиционных святочных действ с помощью растительного символа (елового дерева) ритуально обозначался или подтверждался статус жителей социума (прежде всего — женщин, и старых, и моло­дых): елочка на крыше девичьего дома была сигналом призыва к браку или даже знаком того, что девушка просватана. С помощью елового дерева в рамках святочных действ также предъявлялся образ покровительству­ющего растительного божества.

Кроме того, ритуальная традиция водруже­ния ритуально насыщенного хвойного дерева на вершину сакральной части жилища в от­меченное как священное календарное время, несомненно, восходит к древней обрядовой практике маркировать еловым деревом центр священного пространства, в котором происхо­дят значимые ритуально-обрядовые события.

В настоящее время первоначальный смысл этих действий практически забыт или со­ хранился лишь в виде отголосков, осталось лишь доставшееся от дедов представление об их исконности, и поэтому воспринимают­ся они как традиционное дозволенное свя­точное озорство или бесчинство.

Смысл святочных бесчинств молодежи, связанных с помещением елки на крышу дома в печную трубу, может быть еще более прояснен, если вспомнить о том, что у дале­ких предков восточных славян в центре жи­лища стояло когда-то дерево, которое держа­ло на себе всю его конструкцию. По мнению И. М. Денисовой, рудиментом этого дерева в центре жилища является печной столб, эволюционировавший из центральной опо­ры крыши. Вполне возможно, что реальное дерево, вокруг которого ставилось жилище, поддерживающее когда-то крышу дома, яв­ляется истоком мифологических представле­ний о древе жизни и мировом дереве, стоя­щем в центре мироздания, поддерживающем небо — крышу Вселенной. В результате де­рево и заменивший его печной столб образо­вали мифо-ритуальное семантическое един­ство и вошли в сложный комплекс представ­лений и обрядов, который регламентировал практически все стороны жизни человече­ского коллектива [4, 104–106]. В собиратель­ном образе дерева в ритуально-мифологиче­ском смысле «реализовались представления о пространстве, времени, организации кол­лектива, жизни, смерти и другие, необходи­мые (с точки зрения этого коллектива) для адекватного восприятия окружающего мира и определения в нем своего места» [1, 36–37].

Основополагающая роль дерева в строении жилища повлекла за собой обрядовую строи­тельную практику, при которой каждый этап возведения дома обставлялся специальными ритуальными действиями, обращенными к де­реву как к сакральному персонажу. Главным атрибутом этих ритуалов выступало дерево или его ветви как земное повторение космиче­ского божественного образа. В Верхневолжье, например, в ярославско-тверском пограничье, в начале строительства дерево устанавливали в центре будущей избы. «Все время, пока со­бирают сруб, в середине должно стоять неболь­шое деревцо-березка, чаще елочка, и иконка на нем» [2, 65].

В Сабуровской волости, Бе­жецкого уезда Тверской губернии «когда за­думают строиться, для благополучия дают ка­кой-нибудь обет, например, поставить свечу, помолиться угоднику… На месте закладки дома, «на облажении», плотники ставят пер­вый венец, …а посредине рябинку, каравай хлеба, соль и серебро. …Постройки рубятся из соснового или елового леса» [8, 138]. «При уста­новлении первой балки крыши, а также при окончании строительства наверху дома вты­кали сосновую ветку» [14, 136].

Иными словами, в далеком историческом прошлом угрозы внешнего мира вынуждали человека искать и создавать защищенное пространство. Долгое время обустройство такой безопас­ной зоны было прочно связано с деревом: укрывание под деревом, возведение спа­сительного сооружения вокруг ствола, рас­положение укрытия на стволе над землей и под сенью дерева как под крышей — все эти конструктивные приемы долгое время отражались и ритуально отмечались в обря­довом комплексе строительства крестьянско­го дома и были воплощены в мифопоэтиче­ском представлении о Великом космическом божестве в образе Всемирного Древа.

По мнению А. К. Байбурина, материалы обрядов, сопровождающих строительство, позволяют восстановить мифологическую картину «интеграции космоса, соединения основных его сфер как с помощью образа “мирового дерева”, так и с помощью самого дома, выступающего тем самым в качестве эквивалента “мирового дерева”» [1, 108].

Отголоски представлений об основообра­зующей функции дерева в домостроитель­стве угадываются в некоторых дошедших до наших дней фольклорных образцах. К при­меру, в русской народной загадке крыша дома изображается так: «Основа соснова, уток соломенный» [6, 40], а сам дом пред­ставляется в образе дерева: «Дуб дыроват, в дубу ядра говорят» [там же].

Архаичная память о технологических особенностях древнего зодчества и архи­тектонической связи избы с образом сосны слышится и в старом тверском святоч­ном тексте, который произносят ряженые в первый вечер зимних святок. В ответ на вопрос: «Откуда пришли-приехали? Где бывали, что видáли? Скажите», ряженые отвечают: «Ехали издалека, видали дико­вину. На дороге большая сосна стоит. У ней иголки-те моркóвны, а сучья-те редькóвны. А под ней избушка на курьих ножках стоит, блином покрыта, калачом заперта. Из тру­бы дым валит, а в окошко Баба-Яга гля­дит» [10, 17–18].

Эта же память хранится в конструктив­ных особенностях некоторых тверских кре­стьянских домов. В одних образ елки напо­минают двух- или трехступенчатые скаты крыши, расположенные друг над другом — широкие у основания и уменьшающиеся к вершине, подобно ярусам ветвей елового дерева (рис. 3).

В других домах образ ели создан не толь­ко внешней конструкцией дома, но и деко­ром, оформляющим мезонин или фронтон крыши, где схематично, а иногда и весь­ма искусно изображены очертания кроны и хвои огромной вечнозеленой ели (рис. 4).

Необходимо отметить, что оформление фронтона крыши, тем более мезонина, в виде елового дерева требует большого мастер­ства, представляет собой дополнительную конструкцию и направлено на выполнение, прежде всего, сверхутилитарной функции, то есть не имеет практического значения в обывательском понимании. Выполнение жилища, которое по внешним очертаниям напоминает спасительное и спасающее де­рево, было связано с выражением сакраль­ных смыслов и отражало былые мифопоэти­ческие мировоззренческие установки. В со­ответствии с ними ель представляет собой образ божества и порожденного им мирозда­ния, упорядоченного трехъярусного космоса, а дом является его рукотворным эквивален­том, созданным по божественному образцу.

Поэтому священными являются и дерево, и дом, рожденный деревом (под его сенью, вокруг его ствола) и хранящий его образ. Следовательно, традиция воплощения образа ели в облике дома не просто обу­словлена памятью об истории первых жи­лищных построек, не только является отго­лоском священной дани, ритуального акта признательности Дереву, которое когда-то в древние времена впервые стало основой укрытия, основополагающим звеном в жи­лищной конструкции человека, но пред­ставляет собой духовную, сакральную па­мять о мифопоэтических дохристианских представлениях наших предков о Верхов­ном божестве, о созданном им мироздании и месте человека в нем.

Сама идея построения жилища и роль де­рева в его конструктивной организации ока­зались настолько сильными и значимыми в человеческой культуре, что представление о всеобъемлющей священной значимости де­рева-опоры стало сакральной доминантой в каждом ритуале, в том числе и календар­ном (зимнем святочном, масленичном, май­ском (троицком), купальском).

Вероятно, в связи с этими воззрениями годовой календарный круг, символически изображенный через загадку, предстает ве­ликим еловым деревом в основе вселенского дома: «Лежит брус во всю Русь; в этом бру­су двенадцать елок, в каждой елке четыре вершинки» [6, 230], или: «Выросло дерево от земли до неба; на этом дереве двенадцать сучков, на каждом сучке по четыре кошеля, в каждом кошеле по шести яиц, а седьмое красное»[6, 231].

Священное (райское) дере­во символизирует вселенское воплощение Времени и в других вариантах загадки о ка­лендарном годе, который представлен через времена года: «Стоит дерево райско, на од­ном боку цветы расцветают, на другом — ли­сты опадают, на третьем — плоды созревают, на четвертом — сучья подсыхают» [6, 229].

Другой полюс вселенского Времени про­тивоположный Жизни — непостижимая Смерть («Загадка без разгадки» [6, 235]) в традиционном мировоззрении также свя­зан с образом дерева или его символом — столбом: «Стоит в поле столб; этого столба не перейти, не переехать, хлебом не отманить, деньгами не откупить» [6, 233].

Будучи генетически связанным с кален­дарной обрядностью свадебный обряд так­же сохранил мифопоэтический образ дере­ва в кульминационном эпизоде свадебной игры. Этот важнейший, сердцевинный эпи­зод древнерусской традиционной свадьбы связан с обходом молодоженов вокруг дерева или вокруг печного столба. На тверской зем­ле деревце, главным образом еловое, фигу­рировало не только на свадебном столе, но включалось в целый ряд символически на­сыщенных свадебных обрядовых эпизодов.

Отголоски архаической практики молений в священных рощах и брачных инициаций вокруг елового дерева сохранились в некото­рых традиционных свадебных песнях и малых жанрах фольклора. В словах северного свадеб­ного текста: «Уж оне елям Богу молятсе, / Да соснам все поклоняютсе» [5, 45], а также в из­вестной поговорке «Венчали вокруг ели, а чер­ти пели» можно лишь улавливать отзвуки бы­лых священных мифо-ритуальных традиций.

Иными словами, практически все обряды, сопровождающие значимые зоны человече­ской жизни, в своей основе имели мифологи­ческий образ священного дерева.

В традиционном обряде, как известно, с помощью лицедейства воспроизводятся божественные акты творения с изображени­ем сакральных лиц, которых представляют ряженые. В тверской календарной обрядно­сти сохранились архаичные эпизоды, в ко­торых действует богиня с древними черта­ми елового дерева.

В изобразительном фольклоре, в произве­дениях народного прикладного творчества фигура главного божества, естественно, за­нимает центральное положение. Это каса­ется и народного зодчества с его внешним убранством (фронтоны, наличники), и об­разцов деревянной домашней утвари, и по­лотняного фольклора.

В этом смысле в тверской традиции «языческим иконостасом», по выражению Б. А. Рыбакова, можно назвать не только полотняный фольклор, но и некоторые об­ рядовые действа, все традиционные сферы декоративно-прикладного творчества, в ко­торых запечатлены отголоски древнейшего мировоззрения. В них хвойное дерево (ель, сосна) проявлено как одно из воплощений Великого женского божества.

Ситникова С.А.
Художественное образование и наука. 2020. № 2 (23). С. 163-175.

Литература

1. Байбурин А. К. Жилище в обрядах и пред­ставлениях восточных славян. М. : Языки славянской культуры, 2005. 224 с.
2. Бломквист Е. Э. Постройки Мологского уезда // Верхне-Волжская этнологическая экспедиция. Крестьянские постройки ярос­лавско-тверского края. Л., 1926. С. 59–106.
3. Даль В. И. Толковый словарь живого велико­русского языка : в 4 т. Т. I. СПб. : Диамант, С. 518–519.
4. Денисова И. М. Дерево — дом — храм в рус­ском народном искусстве // Советская этно­графия, 1990. № 6. С. 100–114.
5. Едемский М. Б. Свадьба в Кокшенгье Тотем­ского уезда. Вологда, 2002.
6. Загадки русского народа : сб. статей / сост. Д. Н. Садовников. М., 1959. 334 с.
7. Материалы, собранные А. Г. Кирсановым, по этнографии и фольклору: рукописи легенд, народных песен, сказок, свадеб­ных обрядов и песен, частушек, записан­ных в 1920–1930 годах // Государственный Архив Тверской области. Р–625. № 1. Ед. хр. 76. 294 с.
8. Песселеп Л. И. Постройки Бежецкого уез­да // Верхне-Волжская этнологическая экспе­диция. Крестьянские постройки ярославско￾тверского края. Л., 1926. С. 107–146.
9. Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. СПб., 1995.
10. Сазанова Г. М. «Тверь наша губерня. Креш­нево деревня». Тверь, 2000. 210 с.
11. Ситникова С. А. Тверской обрядовый масле­ничный текст: реликты древних мифоритуаль­ных представлений. М.: ГАСК, 2012. 174 с.
12. Ситникова С. А., Ситников В. И. Семанти­ка фольклорных образов в произведениях А. С. Пушкина // Вестник Челябинского университета. 1999. № 1. С. 101–111. (Филология)
13. Ситникова С. А. Деревья в календарных обычаях и обрядах Тверской области (зимние
    святки) // Традиционная культура: научный альманах. 2018. № 1. С. 66–77.
14. Славянские древности. Этнолингвистиче­ский словарь: в 5 т. / под общ. ред. Н. И. Тол­стого. Т. 5: С (Сказка) – Я (Ящерица). М. :Международные отношения, 2012. 736 с.
15. Словарь русских народных говоров. Вып. 8: Дер-ерепениться / гл. ред. Ф. П. Филин. Л. : Наука, 1972. 372 с.
16. Словарь русских народных говоров. Вып. 40: Сопочка — Ссуворить. СПб. : Наука, 352 с.
17. Топоров В. Н. Мировое дерево: универсаль­ный образ мифопоэтического сознания // Мировое дерево: универсальные знаковые комплексы. Т. 1. М., 2010. С. 263–289.
18. Торопецкие песни // Песни родины М. Му­соргского / запись, сост. и коммент. И. Зем­цовского. Л., 1967. № 12. С. 17.
19. Фаминцын А. С. Богиня весны и смерти в песнях и обрядах славян // Вестник Европы, № 7. С. 149.
20. Фольклор Тверской губернии 1919–1926 гг.: cб. статей / сост. Ю. М. Соколов, М. И. Рожно­ва. СПб. : Наука, 2003. 646 с. (Литературные памятники)
21. Фрезер Дж. Дж. Золотая ветвь: исследова­ние магии и религии ; пер. с англ. М., 1980.